Цитаты Андрея Платонова

Земля спала обнажённой и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло.

Некуда жить, вот и думаешь в голову.

По сравнению с животными и растениями человек по своему поведению неприличен.

Не расти, девочка, затоскуешь!

Всякая работа и усердие изобретены эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им оставалась ненормальная прибавка.

Жизнь есть упускаемая и упущенная возможность.

Капитализм рожал бедных наравне с глупыми. С беднотою мы справимся, но куда нам девать дураков?

— Ведь здесь ребенок теперь живет, иль ты не знаешь, что скорбь у нас должна быть аннулирована!

Я жил и томился, потому что жизнь превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности. До революции я был мальчиком, а после нее уже некогда быть юношей, некогда расти, надо сразу нахмуриться и биться… Фраза о том, что революция — паровоз истории, превратилась во мне в странное и хорошее чувство: вспоминая ее, я очень усердно работал на паровозе…

Все  живет и терпит на свете, ничего не сознавая.

Ночами Копенкин терял терпение — тьма и беззащитный сон людей увлекали его произвести глубокую разведку в главное буржуазное государство, потому что и над тем государством была тьма, и капиталисты лежали голыми и бессознательными, — тут бы их и можно было кончить, а к рассвету объявить коммунизм.

Он видел в жизни, что глупые и несчастные добрее умных и более способны изменить свою жизнь к свободе и счастью. Втайне ото всех Пашинцев верил, что рабочие и крестьяне, конечно, глупее ученых буржуев, но зато они душевнее, и отсюда их отличная судьба.

Искусство есть процесс прохождения сил природы через существо человека.

Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется?

Но в человеке еще живет маленький зритель — он не участвует ни в поступках, ни в страдании — он всегда хладнокровен и одинаков.

Любовь есть соединение любимого человека со своими основными и искреннейшими идеями — осуществление через него (любимого — любимую) своего смысла жизни.

Какой же это коммунизм? — окончательно усомнился Копенкин и вышел на двор, покрытый сырою ночью. — От него ребенок ни разу не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм.

Вопрошающе небо светило над Вощевым мучительной силой звёзд…
Вощев подошел к подкулачнику и сделал удар в его лицо.

— Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете, да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остался. Кого вы обманываете?

Мы все живем нечаянно.

В храбрости есть высшее самолюбие.

Только второстепенные люди делают медленную пользу. Слишком большой ум совершенно ни к чему — он как трава на жирных почвах, которая валится до созревания и не поддается покосу. Ускорение жизни высшими людьми утомляет ее, и она теряет то, что имела раньше.

У кого в штанах лежит билет партии, тому надо беспрерывно заботиться, чтоб в теле был энтузиазм труда.

Есть в жизни живущие и есть обреченные.

Крестьянин имеет переменную душу от погоды, природы, от ветров и потоков.

Жизнь состоит в том, что она исчезает.

— Скучно собаке, она живет благодаря одному рождению, как и я.

— Саша, ты не спишь? — волновался Захар Павлович. — Там дураки власть берут, — может, хоть жизнь поумнеет.

Не обязательно близко владеть человеком и радоваться лишь возле него — достаточно бывает чувствовать любимого человека постоянным жителем своего сердца.

Я говорю — власть дело неумелое, в нее надо самых ненужных людей сажать, а вы же все годные.

Еще высоко было солнце, и жалобно пели птицы в освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве; ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды — они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а когда ее Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления своего труда.

Любовь честнее доверия, и обманутый влюбленный заслуживает не сожаления, а удивления и уважения.

Трудись и трудись, а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь.

Ум такое же имущество, как и дом, стало быть, он будет угнетать ненаучных и слабых…

Никто не смотрит на спящих людей, но только у них бывают настоящие любимые лица; наяву же лицо у человека искажается памятью, чувством и нуждой.

Настоящий писатель это жертва и экспериментатор в одном лице.

Женщины ведь всегда мечтают, даже замужем и на кухне.

Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения; телок ведь и тот думает, а рыба нет — она все уже знает.

Нигде человеку конца не найдёшь и масштабной карты души его составить нельзя.

Я тебя никогда не обманывал и не обману, пока жив, потому что любовь есть также совесть, и она не позволит даже подумать об измене.

— Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость — работал восемь, теперь семь, ты бы и жил молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто действовать будет?
— Без думы люди действуют бессмысленно! — произнес Вощев в размышлении.

Я уже заметил: где организация, там всегда думает не более одного человека, а остальные живут порожняком и вслед одному первому. Организация — умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем хорошо, только одному первому плохо — он думает. При организации можно много лишнего от человека отнять.

Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность.

В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него — сотворение мира. Этим люди и держатся.

Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда – один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, — и каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения.

И решив скончаться , он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни.

В ненависти пролетариата к буржуазии есть ненависть женщины к кухне.

— А вы чтите своего ребенка, — сказал Вощев, — когда вы умрете, то он будет.

— Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибывают постройки? — не решался верить Вощев. — Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет? — сомневался Вощев на ходу.

— Козлов опять ослаб! – сказал Чиклину Сафронов. – Не переживет он социализма: какой-то функции в нем не хватает!

Человечество — без облагораживания его животными и растениями — погибнет, оскудеет, впадет в злобу отчаяния, как одинокий в одиночестве.

Люби и верь — и будешь счастлив!

Капитализм рожал бедных наравне с глупыми. С беднотою мы справимся, но куда нам девать дураков?

– Смотри, Чиклин, он весь седой!
– Жил с людьми – вот и поседел от горя.

Многими свойствами наделен человек; если страстно думать над ними, то можно ржать от восторга даже собственного ежесекундного дыхания.

Когда власть-то брали, на завтрашний день всему земному шару обещали благо, а теперь, ты говоришь, объективные условия нам ходу не дают… Попам тоже до рая добраться сатана мешал.

— Ты говоришь — хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает — кому же твоя революция останется?

Разве бабы понимают товарищество: они весь коммунизм деревянными пилами на мелкобуржуазные части распилят!

— Мертвые не шумят, — сказал Вощев мужику.

— Не буду, — согласно ответил лежачий и замер, счастливый, что угодил власти.

Прушевский закрыл лицо руками. Пусть разум есть синтез всех чувств, где смиряются и утихают все потоки тревожных движений, но откуда тревога и движенье? Он этого не знал, он только знал, что старость рассудка есть влеченье к смерти, это единственное его чувство; и тогда он, может быть, замкнет кольцо — он возвратится к происхождению чувств, к вечернему летнему дню своего неповторившегося свидания.

…ее цветы походили на печальные предсмертные глаза детей, они знали, что их порвут потные бабы.

— Чего ты поднялся? — спросил его Сафронов.
— Сидя у меня мысль еще хуже развивается. Я лучше постою.
— Ну, стой. Ты, наверное, интеллигенция — той лишь бы посидеть да подумать.

— Будет тебе сокрушаться-то, мещанин!- останавливал его.

Сафронов.

Наставник отлично знал, что машины живут и движутся скорее по своему желанию, чем от ума и умения людей: люди здесь ни при чем. Наоборот, доброта природы, энергии и металла портят людей.

Скучные книги происходят от скучного читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не умелость сочинителя.

Он жил и глядел глазами лишь оттого, что имел документы середняка, и его сердце билось по закону.

От скорости сила тяготения, вес тела и жизни уменьшается, стало быть, оттого люди в несчастии стараются двигаться. Русские странники и богомольцы потому и бредут постоянно, что они рассеивали на своём ходу тяжесть горящей души народа.

Без меня народ неполный.

Милиция охраняла снаружи безмолвие рабочих жилищ, чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда.

Революция была задумана в мечтах и осуществляема… для исполнения самых никогда не сбывшихся вещей.

Равнодушие может быть страшнее боязливости — оно выпаривает из человека душу, как воду медленный огонь, и когда очнешься — останется от сердца одно сухое место.

— Ты зачем здесь ходишь и существуешь? — спросил один, у которого от изнемождения слабо росла борода.

Труд есть совесть.

Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела тележка Жачева — по этому скрипящему признаку все мелкие жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев всегда смазывал свою повозку именно сливочным маслом, получаемым в свертках от достаточных лиц; он нарочно стравлял продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а сам не желал питаться этим зажиточным веществом.

Где есть масса людей, там сейчас же является вождь.

Когда между людьми находится имущество, то они спокойно тратят силы на заботу о том имуществе, а когда между людьми ничего нет, то они начинают не расставаться и хранить один другого от холода во сне.

Чужое и дальнее счастье возбуждало в нем стыд и тревогу — он бы хотел, не сознавая, чтобы вечно строящийся и недостроенный мир был похож на его разрушенную жизнь.

— Все живет и терпит на свете, ничего не сознавая, — сказал Вощев близ дороги и встал, чтоб идти, окруженный всеобщим терпеливым существованием. — Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе.

Вощев спустился по крошкам земли в овраг и лег там животом вниз, чтобы уснуть и расстаться с собою. Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал – полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется?

Вся любовь происходит от нужды и тоски; если бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал, он никогда не полюбил бы другого человека.

Бояться гибнуть — это буржуазный дух, это индивидуальная роскошь… Скажите мне громко, зачем я нужен, о чем мне горевать, когда уже присутствует большевицкая юность и новый шикарный человек стал на учет революции?! Вы гляньте, как солнце заходит наш нашими полями, — это же всемирная слава колхозному движению!

Мы ведь не животные, мы можем жить ради энтузиазма.

Звериную, атакующую, регрессивную силу нельзя победить враз и в лоб, как нельзя победить землетрясение, если не переждать его.

Революция миновала эти места, освободила поля под мирную тоску, а сама ушла неизвестно куда, словно скрывалась во внутренней темноте человека, утомившись на своих пройденных путях. В мире было — как вечером, и Дванов почувствовал, что и в нем наступает вечер, время зрелости, время счастья или сожаления…

— Я здесь не существую, — произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. — Я только думаю здесь.

Бог уходил, не выбирая дороги, – без шапки, в одном пиджаке и босой; пищей его была глина, а надеждой – мечта.

Социализм придет моментально и все покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!

Советская Россия похожа на молодую березку, на которую кидается коза капитализма.

Старость рассудка есть влечение к смерти.

Люди умирают потому, что они болеют одни и некому их любить.

Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал…

Но отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?

Разные сны представляются трудящемуся по ночам — одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается одинаковым, сгорбленным способом — терпеньем тела, роющего землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества.

Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала.

В тайном замысле каждого человека есть желание уйти со своего двора, из своего одиночества, чтобы увидеть и пережить всю вселенную.

Он осмотрелся вокруг — всюду над пространством стоял пар живого дыханья, создавая сонную, душную незримость; устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление.

Труд раз навсегда объявляется пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием, потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество — угнетению.

В человеке еще живет маленький зритель — он не участвует ни в поступках, ни в страдании — он всегда хладнокровен и одинаков. Его служба — это видеть и быть свидетелем, но он без права голоса в жизни человека, и неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознания человека день и ночь освещен, как комната швейцара в большом доме. Круглые сутки сидит этот бодрствующий швейцар в подъезде человека, знает всех жителей своего дома, но ни один житель не советуется со швейцаром о своих делах. Жители входят и выходят, а зритель-швейцар провожает их глазами.

Единственное, что могло утешить и развлечь сердце человека, было сердце другого человека.

У кого в штанах лежит билет партии, тому надо беспрерывно заботиться, чтоб в теле был энтузиазм труда.

Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят — добра не будет.

Чтобы истреблять целые страны, не нужно воевать, нужно лишь так бояться соседей, так строить военную промышленность, так третировать население, так работать на военные запасы, что население все погибнет от экономически безрезультативного труда, а горы продуктов, одежды, машин и снарядов останутся на месте человечества, вместо могильного холма и памятника.

Вощев хотел попросить какой-нибудь самой слабой работы, чтобы хватило на пропитание: думать же он будет во внеурочное время; но для просьбы нужно иметь уважение к людям, а Вощев не видел от них чувства к себе.

Все равно истины нет на свете или, быть может, она и была в каком-нибудь растении или в героической твари, но шел нищий и съел то растение или растоптал гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и тело его выдул ветер в ничто.

На краю колхоза стоял Организационный Двор, в котором активист и другие ведущие бедняки производили обучение масс; здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся члены коллектива, одни из них находились на дворе за то, что впали в мелкое настроение сомнения, другие — что плакали во время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в обобществление, третьи — за что-нибудь прочее, и, наконец, один был старичок, явившийся на Организационный Двор самотеком, — это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то сквозь, а его здесь приостановили, потому что у него имелось выражение чуждости на лице.

— Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!

И решив скончаться , он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни.

Электрификация есть такая же революция в технике, с таким же значением, как Октябрь 1917 года.

Любовь никогда не выглядит глупостью, а доверие — всегда, если оно не соединено с любовью.

Бывают времена, когда люди живут лишь надеждами и ожиданием перемены своей судьбы; бывает время, когда только воспоминание о прошлом утешает живущее поколение, и бывает счастливое время, когда историческое развитие мира совпадает в людях с движением их сердец.

Беседовать самому с собой — это искусство, беседовать с другими людьми — забава.

Труд есть совесть.

Чепурный взял в руки сочинение Карла Маркса и с уважением потрогал густо напечатанные страницы: писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы всё сделали, а потом прочитали — лучше бы и не писал!

Некому, кроме ребенка, передать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою обрывающуюся великую жизнь. Некому — кроме ребёнка. И потому дитя — владыка человечества, ибо в жизни всегда господствует грядущее, ожидаемое, ещё не рождённая чистая мысль, трепет которой мы чувствуем в груди, сила которой заставляет кипеть нашу жизнь.

Чепурный признавал пока только классовую ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный чувствовал, как близкое увлечение пролетарским однородным человеком…

— Зачем же он был?
— Не быть он боялся.

Люди связаны между собой более глубоким чувством, чем любовь, ненависть, зло, мелочность и т.д. Они товарищи даже тогда, когда один их них явный подлец, тогда подлость его входит в состав дружбы.

В революции выигрывает «боковая сила», т. к. главные уничтожают друг друга, а боковая остается при здоровье и забирает все.

Писать надо не талантом, а «человечностью» — прямым чувством к жизни.

Женщина и мужчина — два лица одного существа — человека; ребёнок же является их общей вечной надеждой.

Женщина — тогда женщина, когда в ней живет вся совесть тёмного мира, его надежда стать совершенным, его смертная тоска.

…беседовать самому с собой — это искусство, беседовать с другими людьми — забава.