Цитаты Маяковского

316.Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет — помните в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди.

Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,
но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки.

Около трех месяцев я из дня в день возвращался к теме и не мог придумать ничего путного. Лезла всякая чертовщина с синими улицами и водопроводными трубами.

Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.

Ну и Милка, ну и чудо,- Одни груди по два пуда.

Больше чем можно, больше чем надо — будто поэтовым бредом во сне навис — комок сердечный разросся громадой: громада любовь, громада ненависть.

Пока по этой по Невской по глуби спаситель-любовь не придёт ко мне, скитайся ж и ты, и тебя не полюбят.

Землю, где воздух, как сладкий морс бросишь и мчишь, колеся, — но землю, с которою вместе мёрз, вовек разлюбить нельзя.

Душу глушу об выстрел резкий. Дальше, в шинели орыт. Рассыпав дома в пулемётном треске, город грохочет. Город горит.

Поэт каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления.

Человечьей отсталости жертвы —
радуйтесь мысли-громаде!
Вас из забытых и мертвых
воскрешает нынче радио!

Я тебе вот что советую: ты занавесочки себе заведи. Раскрыл занавесочку — на улицу посмотрел. Закрыл занавесочку — взятку тяпнул.

Десять лет прошли — и нет. Память о прошлом временем грабится…

Моя милиция меня бережёт.
Жезлом правит, чтоб вправо шёл.
Пойду направо.
Очень хорошо.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!

Вы бывали в Швейцарии? Я был в Швейцарии. Везде одни швейцарцы. Удивительно интересно!

Довольно ползать, как вошь! Найдем — разгуляться где бы! Даешь небо!

Вот вот! Так, так, тихим шагом, как будто в лунную ночь в мечтах и меланхолии из пивной возвращаетесь.

В праздник красьте сегодняшнее число. Творись, распятью равная магия. Видите — гвоздями слов прибит к бумаге я.

Море уходит вспять.
Море уходит спать.

Болтливость — растрата рабочих часов!
В рабочее время — язык на засов!

Друг лучше или брат?.- Брат, когда он и друг, — лучше.

Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.

Пока у вас нет профсоюзного билета, не раздражайте его, Розалия Павловна. Он — победивший класс, и он сметает всё на своём пути, как лава.

Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.

Интеллигенция есть ругательное слово.

Вы думаете, это бредит малярия?
Это было. Было в Одессе.
«Приду в четыре,» — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Светить всегда, светить везде,
до дней последних донца
светить — и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!

Я тру Ежедневно Взморщенный лоб В раздумье о нашей касте, И я не знаю: поэт — поп, Поп или мастер.

Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.

Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.

Обшаркан мильоном ног.
Исшелестен тыщей шин.
Я борозжу Париж –
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.

Пятый день в простреленной голове поезда выкручивают за изгибом изгиб. В гниющем вагоне на сорок человек — четыре ноги.

Товарищ, не поймите нас плохо. Мы можем ошибаться, но мы хотели поставить наш театр на службу борьбы и строительства. Посмотрят — и заработают, посмотрят — и взбудоражатся, посмотрят — и разоблачат.

Я против времени, убийцы вороватого.
Сколькие в землю часами вогнаны.

Жену свою хаю, но никогда не брошу. Это стала она плохая, а взял я её хорошую.

Скольким идеалам смерть на кухне и под одеялом!

Вчера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако».
Выкрепло сознание близкой революции.
Поехал в Мустомяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.
Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея.

Господи! — заплакал человек, — никогда не думал, что я так устану. Надо повеситься!

Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.

Голодными самками накормим желания…

Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

«Ваши стихи слишком злободневны. Они завтра умрут. Вас самого забудут. Бессмертие — не ваш удел…»

— А вы зайдите через тысячу лет, там поговорим!

Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы — наши кисти.
Площади — наши палитры

Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

Легко представить можете жителя Японии: если мы — как лошади, то они — как пони.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славословятся мужчины, залёжанные, как больницы, и женщины, истрёпанные, как пословицы.

Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее.

Тот человек, в котором
цистерной энергия — не стопкой,
который сердце заменил мотором,
который заменит легкие — топкой.

Вбегает сын, здоровяк — карапуз. — До свидания, улетаю в вуз. — А где Ваня? — Он в саду порхает с няней.

Что кипятитесь?
Обещали и делим поровну:
одному — бублик,
другому — дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.

Любовь в тебя — богатством в железо — запрятал, хожу и радуюсь Крезом.

Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.

Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою.

Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!

Убирайте комнату,
чтоб она блестела.
В чистой комнате —
чистое тело.

Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.

Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.

Ночь. Лежу на чужой жене.
Одеяло прилипло к ж*пе.
Штампую кадры советской стране
Назло буржуазной Европе.

Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором.

А теперь так
делаются литературные вещи.
Писатель берет факт,
живой и трепещущий.
Не затем, чтоб себя узнавал в анониме,
пишет, героями порясав.
Если герой — даёшь имя!
Если гнус — пиши адреса!

Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.

Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!

Господа поэты,
неужели не наскучили
пажи,
дворцы,
любовь,
сирени куст вам?
Если
такие, как вы,
творцы —
мне наплевать на всякое искусство.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.

Дарю
моей
мои тома я.
Им
заменять
меня
до мая.
А почему бы не до марта?
Мешают календарь и карта?

Нервы — большие, маленькие, многие!- скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги!

Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.

Республику нашу не спрятать под ноготь, шестая мира покроется ею. О, до чего же всего у нас много, и до чего же ж мало умеют!

Гремит и гремит войны барабан.
Зовет железо в живых втыкать.
Из каждой страны
за рабом раба
бросают на сталь штыка.
За что?
Чтоб кто-то где-то
разжился Албанией.
Чтоб кто-то к рукам прибрал
Месопотамию.

Я учёный малый, милая,
громыханья оставьте ваши,
Если молния меня не убила —
то гром мне,
ей-богу, не страшен.

Я люблю смотреть, как умирают дети.

Мольбой не проймешь поповское пузо.

Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Чтобы написать о тихой любви, поезжайте в автобусе № 7 от Лубянской площади до площади Ногина. Эта отвратительная тряска лучше всего оттенит вам прелесть другой жизни. Тряска необходима для сравнения.

Выхоленным ли языком поэта горящие жаровни лизать!

Значит — опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу.

Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

В ресторане было от электричества рыжо́. Кресла облиты в дамскую мякоть. Когда обиженный выбежал дирижер, приказал музыкантам плакать.

Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.

Если я не устал кричать «мы», «мы», «мы», то не оттого, что пыжится раздувающаяся в пророки бездарь, а оттого, что время, оправдав нашу пятилетнюю борьбу, дало нам силу смотреть на себя, как на законодателей жизни.

Господа! Мозг людей остер, но перед тайнами мира ник; а ведь вы зажигаете костер из сокровищ знаний и книг!

Уже второй
должно быть ты легла
А может быть
и у тебя такое
Я не спешу
и молниями телеграмм
мне незачем
тебя
будить и беспокоить.

Комната – это, конечно, не роща. В ней ни пикников не устраивать, ни сражений. Но все ж не по мне — проклятая жилплощадь: при моей, при комплекции — проживи на сажени!

«Лицом к деревне» —
заданье дано, —
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж —
лицо у меня
одно —
оно лицо, а не флюгер.

Бей буквами, надо которыми, а все остальное доделается моторами.

Тише, философы!
Я знаю —
не спорьте —
зачем источник жизни дарен им.
Затем, чтоб рвать,
затем, чтоб портить
дни листкам календарным.

… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»

Надо ж кому-нибудь и семечки – не всем же арбуз.

Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их! Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых.

Я раньше думал — книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак — пожалуйста! А оказывается — прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения.

Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет — помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди.

Поэзия — это езда в незнаемое.

А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…

От вас, которые влюбленностью мокли, от которых в столетия слеза лилась, уйду я, солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз.

Курить —
бросим.
Яд в папиросе!

Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик.

Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.

Эй! господа! любители святотатств, преступлений и боен, — а самое страшное видели — лицо мое, когда я абсолютно спокоен?

Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.

— Поэзия — вся! — езда в незнаемое.

О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть
могли бы на флейте водосточных труб?

У него пожар сердца.

Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, всё равно, не те, так эти.

Профессора говорят, что это приступы острой влюбленности, — так называлась древняя болезнь, когда человечья половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в неделю в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам.

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ***ям буду
подавать ананасовую воду.

Война есть одно из величайших кощунств над человеком и природой.

В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.

— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!

Что?.. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.

Будущее не придет само, если не примем мер. За жабры его, — комсомол! За хвост его, — пионер!

Смотрите на жизнь без очков и шор, глазами жадными цапайте все то, что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места злобы мазку, не мажьте красные души!

Что поэзия?!
Пустяк.
Шутка.
А мне от этих шуточек жутко.

Немолод очень лад баллад,
Но если слова болят
И слова говорят про то, что болят,
Молодеет и лад баллад.

Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их.

Ах, закройте, закройте глаза газет!

Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? Можете? Попробуйте…

Люби бедняков, богатых круши!

Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.

Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это отстоялось словом.

Брошки блещут на тебе
С платья с полуголого.
Эх, к такому платью бы
Да ещё бы голову.

Не поймать
меня
на дряни,
на прохожей
паре чувств.
Я ж
навек
любовью ранен —
еле-еле волочусь.

Надо вырвать радость у грядущих дней.

И когда моё количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелится след к дому моего отца.

Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.

Не переживай.
Переживешь.

И когда говорят мне, что труд, и ещё, и ещё будто хрен натирают на заржавленной тёрке я ласково спрашиваю, взяв за плечо: «А вы прикупаете к пятёрке?».

Я человек с крупными запросами.. Я — зеркальным шкафом интересуюсь.

Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Но бывает – жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду.

Ах, у Инбер… ах у Инбер…
Что за глазки, что за лоб…
Так смотрел бы, да глядел бы,
Любовался… на неё б…

Слово ласковое — мастер дивных див.

Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.

Зачем мудрецам погремушек потеха? Я — тысячелетний старик. И вижу — в тебе на кресте из смеха распят замученный крик.

Стали ножки-клипсы У бывших сильных, Заменили инструкции силу ума. Люди медленно сходят на должности Посыльных, В услужении у Хозяев-бумаг.

Газеты замолчали, будто долларов в рот набрали.

Я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем.

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Без веры и нравственность ищем напрасно.

Причесываться?! Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причёсанным быть
невозможно.

Любить — это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику, его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником.

Что такое дождь? Это — воздух с прослойкой воды.

А я вместо этого до утра раннего в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир.

Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.

Милостивые государи! Говорят, где-то — кажется, в Бразилии — есть один счастливый человек!

Вот- я, весь боль и ушиб.

Идите и гладьте —
гладьте сухих и черных кошек!
Громадные брюха возьмете хвастливо,
лоснящихся щек надуете пышки.
Лишь в кошках,
где шерсти вороньей отливы,
наловите глаз электрических вспышки.

Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.

Скажем, такой Иван Тургенев
приезжает в этакий Париж.
Изящная жизнь, обеды, танцы…
Среди великосветских нег
писатель, подогреваемый «пафосом дистанции»,
обдумывает прошлогодний снег.

Критики (как всегда, недоучившиеся художники) были просто ушиблены Парижем. Что бы вы ни делали нового, резолюция одна: в Париже это давно и лучше.

Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто.

Война —
это ветер
трупной вонищи.
Война —
завод
по выделке нищих.
Могила
безмерная
вглубь и вширь,
голод,
грязь,
тифы и вши.

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.

— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?

Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.

Я купила этот окорок три года назад на случай войны или с Грецией, или с Польшей. Но.. войны ещё нет, а ветчина уже портится.

Гвоздями слов прибит к бумаге я.

Мне и рубля не накопили строчки,
Краснодеревщики не слали мебель на дом.
И кроме свежевымытой сорочки,
скажу по совести, мне ничего не надо.

У прочих знаю сердца дом я. Оно в груди — любому известно! На мне ж с ума сошла анатомия. Сплошное сердце — гудит повсеместно.

Имя твоё я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рождённое слово, величием равное богу.

Мойте окна, запомните это:
Окна — источник жизни и света.

Детка! Не бойся, что у меня на шее воловьей потноживотые женщины мокрой горою сидят, — это сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят.

По-моему, стихи «Выхожу один я на дорогу…» — это агитация за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скучно. Эх, дать бы такой силы стих, зовущий объединяться в кооперативы!

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.

Слово — полководец человечьей силы.

Если ты меня любишь, значит ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.

Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?

Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.

Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?

Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.

Любовь!
Только в моём
воспалённом
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!

Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал.

Короной кончу? Святой Еленой? Буре жизни оседлав валы, я — равный кандидат и на царя вселенной и на кандалы.

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Я любил.
Не стоит в старом рыться.

В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных – нет.

Болезнь и грязь
проникают всюду.
Держи в чистоте
свою посуду.

— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.

Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!

Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.

Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова, — отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, целовать?!

Ведь для себя неважно и то, что ты бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское.

Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех отглагольных рифмах.

Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан.

Буржуи, дивитесь коммунистическому берегу — на работе, в аэроплане, в вагоне вашу быстроногую знаменитую Америку мы и догоним и перегоним.

В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.

Тело твоё я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережёт свою единственную ногу.

… Завтра забудешь, что тебя короновал,
Что душу цветущую любовью выжег,
И суетных дней взметённый карнавал
Растреплет страницы моих книжек…

Одна печатаемая ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи прочитанными, возбуждают зависть у четырех.

Видите — спокоен как! Как пульс покойника.

— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!

И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.

-Ваня! А я? Что ж это значит: поматросил и бросил? -Мы разошлись, как в море корабли…

Может быть, в глаза без слёз увидеть можно больше. Не в такие я смотрел глаза.

Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.

Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.

Мы живём, зажатые железной клятвой.
За неё — на крест, и пулею чешите:
это — чтобы в мире без Россий, без Латвий,
жить единым человечьим общежитьем.

И вы узнаете, что люди бывают нежны, как любовь, к звезде вздымающаяся по лучу.

Ветер колючий трубе вырывает Дымчатой шерсти клок. Лысый фонарь сладострастно снимает С улицы чёрный чулок.

Мария! Поэт сонеты поёт Тиане, а я — весь из мяса, человек весь — тело твоё просто прошу, как просят христиане — «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.

Нести не могу —
И несу мою ношу.
Хочу её бросить —
И знаю,
Не брошу!

Уходите, мысли, восвояси,
Обнимись, души и моря глубь.
Тот, кто постоянно ясен —
Тот, по-моему, просто глуп.

С каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня молоткастый, серпастый советский паспорт.

Имя твое я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рожденное слово, величием равное богу.

Мир опять цветами оброс,
У мира весенний вид.
И вновь встает нерешенный вопрос —
О женщинах и о любви.

Ребенок — это вам не щенок. Весь день — в работе упорной. То он тебя мячиком сбивает с ног, то на крючок запирает в уборной.

Вознес над суетой столичной одури строгое — древних икон — чело. На теле твоем — как на смертном одре — сердце Дни кончило.

Но плох ваш роман. И стих неказист. Вот так любил бы любой гимназист.

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях — ярчайший где, я вспоминаю одно и то же — двадцать пятое, первый день.

Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук. Впечатление неотразимое.

Царица крепится,
взвинчена хоть,
величественно
делает пальчиком.
Но я ей
сразу:
— А мне начхать,
царица вы
или прачка!

Короной кончу? Святой Еленой? Буре жизни оседлав валы, я — равный кандидат и на царя вселенной, и на кандалы.

Уже ничего простить нельзя. Я выжег души, где нежность растили. Это труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилий!

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растёкшееся в слюни.
Отбросив бельё до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Когда он вырос приблизительно с полено
И веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,
Его изящным ударом колена
Провели на улицу, чтобы вышел в люди.

Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»

Я зашёл к тогда ещё товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Серёжа долго смеялся: кишка тонка. Думаю всё-таки, что он недооценил мои кишки.

Враспашку — сердце почти что снаружи — себя открываю и солнцу и луже. Входите страстями! Любовями влазьте! Отныне я сердцем править не властен.

Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ***ь рублевая,
живёт с словцом любым.

И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.

Я в Париже живу как денди, Женщин имею до ста. Мой член как сюжет в легенде, Из уст переходит в уста.

Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…

– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.

— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.

Ни социализма не смогли устроить, ни женщину.

Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят.

Не любить.
Не скучать.
Не ревновать.
Не получается…

Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю — богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где мне уготовано логово?

Убьёте, похороните -Выроюсь!

Не человек, а двуногое бессилие.

Дождь обрыдал тротуары.

Чтоб бешеной пляской землю овить,
скучную, как банка консервов,
давайте весенних бабочек ловить
сетью ненужных нервов!

Которые тут временные?
Слазь!
Кончилось ваше время.

На каждого с именем приходится тысяча, имеющих только фамилию. На каждого с фамилией приходятся тысячи — ни имя, ни фамилия которых никого не интересует, кроме консьержки.

Но мне не до розовой мякоти, которую столетия выжуют. Сегодня к новым ногам лягте! Тебя пою, накрашенную, рыжую.

Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.

Любовь — это с простынь
Бессонницей рваных
Срываться, ревнуя к Копернику,
Его, а не мужа Марьи Ивановны,
Считая своим соперником.

В любом учреждении есть подхалим. Живут подхалимы, и неплохо им. Подчас молодежи, на них глядя, Хочется устроиться — как устроился дядя. Но как в доверие к начальству влезть? Ответственного не возьмешь на низкую лесть.

Наше знание — сила и оружие.

Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.

Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с ещё большей болью не довиделось видеть мне.

Отчитав современность, обрушился на классиков. Байрон, Шекспир, Толстой. Последняя книга — «Анна Каренина». Не дочитал. Ночью вызвали «с вещами по городу». Так и не знаю, чем у них там у Карениных, история кончилась.

Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи, но очень трудно в Париже женщине, если женщина не продаётся, а служит.

Дождь тропический — это сплошная вода с прослойкой воздуха.

И одним можно обижать Великую Россию — это малым количеством искусства.

…И разве,
Если захочется очень,
Улыбку возьму,
Пол-улыбки
И мельче,
С другими кутя,
Потрачу в полночи
Рублей пятнадцать лирической мелочи.

Всё меньше любится,
Всё меньше дерзается,
И лоб мой время с разбега крушит.
Приходит страшнейшая из амортизаций —
Амортизация сердца и души.

И Бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
И побежит по небу с моими стихами под мышкой
И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Перспектива — всю жизнь писать летучки,выкладывать мысли,взятые из правильных,но не мной придуманных книг.Если из меня вытряхнуть прочитанное,что останется? Марксистский метод.

Так тяжело мне не было никогда — я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом.

Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана!

Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.

Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена.

Не листай страницы! Воскреси! Надежда Сердце мне вложи! Кровищу до последних жил. в череп мысль вдолби! Я свое, земное, не дожил, на земле свое не долюбил.

Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.

Теперь такая тоска, что только б добежать до канала и голову сунуть воде в оскал.

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.

Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?

Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.
Истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.

Прежде чем начнет петься, Долго ходят, разомлев от брожения, И тихо барахтается в тине сердца Глупая вобла воображения.

Твори, выдумывай, пробуй!

Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи, бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат — такой большой и такой ненужный?

Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий.

Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.

Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я, весь боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
Моей великой души.

И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

А самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей—богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Можно убедиться, что земля поката, — сядь на собственные ягодицы и катись!

Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы! Весеньтесь жизни всех стихий! Я хочу одной отравы — пить и пить стихи.

Если глаз твой врага не видит, пыл твой выпили нэп и торг, если ты отвык ненавидеть, — приезжай сюда, в Нью—Йорк.

Вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете…

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

Где вы, бодрые задиры?
Крыть бы розгой! Взять в слезу бы!
До чего же наш сатирик
измельчал и обеззубел!

Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.

Среди тонконогих, жидких кровью,
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяса я зычно кличу!

И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Сидит милка на крыльце, тихо ждет сниженья цен да в грустях в окно косится на узор рублевых ситцев.

И какой-то обладатель какого-то имени нежнейший в двери услыхал стук. И скоро критик из Имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук…

Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи
бредовой,
недужной
какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный?

Голосует сердце — я писать обязан по мандату долга.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.

Поэзия – производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство.

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.

Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: Писателей режут.

На земле огней — до неба…
В синем небе звёзд — до чёрта.
Если бы я поэтом не был,
я б стал бы звездочётом.

Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

Лошади никогда не кончают самоубийством, потому что, будучи лишены дара речи, они не имеют возможности выяснять отношения.

Такого отечества такой дым разве уж настолько приятен?

Вам, конечно, известно явление «рифмы».
Скажем, строчка окончилась словом «отца»,
И тогда через строчку, слога повторив, мы Ставим какое-нибудь: ламцадрица-ца…

Кто воевал имеет право у тихой речки отдохнуть.

После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Вот видите! Вещи надо рубить! Недаром в их ласках провидел врага я!

Дайте мне, дайте стовёрстый язычище. Луча чтоб солнечного ярче и чище, чтоб не тряпкой висел, чтоб раструбливался лирой, чтоб этот язык раскачивали ювелиры, чтоб слова соловьи разносили изо рта…

У родителей и дети этакого сорта: — Что родители? И мы не хуже, мол! — Занимаются любовью в виде спорта, Не успев вписаться в комсомол.

Мы- голодные, Мы — нищие, С Лениным в башке И с наганом в руке.

Нельзя человека
закупорить в ящик,
жилище проветривай
лучше и чаще.

Бросьте города, глупые люди! Идите голые лить на солнцепеке пьяные вина в меха-груди, дождь-поцелуи в угли-щеки.

Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

Ямами двух могил вырылись в лице твоем глаза.

Дудки! С казачеством Шутки плохи — Повыпускаем их потроха…

Я сяду здесь, за письменным столом, но ты изобрази меня ретроспективно, то есть как будто бы на лошади.

Гражданка! Наша любовь ликвидирована. Не мешайте свободному гражданскому чувству, а то я милицию позову!

Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.

У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.

Гражданин, а гражданин, в театр для удовольствий ходют, а не по делу. Вам вежливо говорят, катитесь отсюда колбасой!

Забуду год, день, число. Запрусь одинокий с листом бумаги я. Творись, просветленных страданием слов нечеловечья магия!

Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?

Ваше слово, товарищ маузер!

Граждане, у меня огромная радость. Разулыбьте сочувственные лица!

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя —
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь неё
любовницы всех столетий.

Теперь мы получаем жалованье один день в месяц, но раз мы можем пропустить весь месяц в один день, то мы можем получать жалованье каждый день весь месяц.

В наших жилах — кровь, а не водица Мы идем, сквозь револьверный лай, Чтобы умирая воплотиться В пароходы, в строчки и в другие долгие дела.

Но за что ни лечь —
смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
ужас — не сметь.

Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.

Резервуар грязи,
но к тебе
я тянусь
любовью
более —
чем притягивает дервиша Тибет,
Мекка — правоверного,
Иерусалим —
христиан
на богомолье.

Поэзия начинается там, где есть тенденция.

Но мне — люди, и те, что обидели — вы мне всего дороже и ближе. Видели, как собака бьющую руку лижет?!

Ни одно, даже самое верное, дело не двигается без рекламы… Обычно думают, что нужно рекламировать только дрянь, хорошая вещь и так пойдет. Это самое неверное мнение. Реклама — это имя вещи… Реклама должна напоминать бесконечно о каждой, даже чудесной вещи… Думайте о рекламе!

Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.

Вспомнит толпа о половом вопросе.
Дальше больше оскудеет ум её.

Если буду совсем тряпка — вытрите мною пыль с вашей лестницы.

Но бывает — жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду.

То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.

Себя до последнего стука в груди,
как на свиданье, простаивая,
прислушиваюсь:
любовь загудит —
человеческая, простая.
Ураган, огонь, вода
подступают в ропоте.
Кто сумеет совладать?
Можете? Попробуйте…

На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!

Многие товарищи повесили нос.
— Бросьте, товарищи!
Очень не умно-с.

Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!

Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога.

А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и ещё какое-то,
кажется, «борщ».

Ешь ананасы и рябчиков жуй!!!
День твой последний приходит, буржуй.

Не выскочишь из сердца!

Дом Кшесинской, за драгоножество подаренный.

Не те ***и,
что хлеба ради
спереди и сзади
дают нам ***ти,
Бог их прости!
А те ***и — лгущие, деньги сосущие,
***ать не дающие —
вот ***и сущие,
мать их ети!